27 января. Поздний вечер. До головного батальона 3,5 километра, но нас везут на грузовике. Тех, кто будет служить в 1 батальоне.

Приезжаем, заходим на 2-й этаж, небольшое помещение - наша 16 рота. Здесь нам служить до дембеля. Мы жмемся, садимся на стулья, холодно, страшно. Молчим. Мишка Черненко говорит, чтобы забыли про его звание, только Миша и только на "ты", забыли про "так точно", "есть" и прочую уставщину. Но не борзеть. Потом сообщает, что сейчас приедет караул и чтобы ждали. Вваливается толпа грязных солдат, раздается радостный вопль: "Духов привезли!" С нами тут же знакомятся, жмут руки, называют свои имена. Я запоминаю Элика Бабаева, он сержант, и Женьку Подгорнова - "Джона". Он производит впечатление думающего человека. Они убегают сдавать автоматы, с нами остается Костик - повар, здоровенный детина с цыганскими кудрями и добрыми глазами. Мы тут же набрасываемся на него с расспросами, из которых и узнается, что до армии Костик воевал в Латинской Америке, был русским наемником, спасал бойскаутов и работал поваром в "Макдональсе", а сейчас он повар в карауле "склады", которые охраняет 16 рота, и прибыл за продуктами. Мы говорим об единоборствах, Саня Поднебесников рассказывает о своей рукопашке, Витька - боксер и тут же боксером объявляется Серега Чебыкин, в чем я немедленно начинаю сомневаться, глядя на его впалую грудь и тощие плечи. Впрочем, я и не ошибаюсь. Я, к своему счастью, говорю, что ничем не увлекался. Почему к счастью, потом будет ясно, а некоторые уже и догадались.

Самый первый увиденный нами наш дед был Серега Белов - каптерщик, круглолицый парень с хитрыми глазами, он и принимает у нас наши вещмешки. Посматривает на нас пристально и хмуро. С ним наш старшина, прапорщик - молодой, смешливый, самолюбивый. Видно, что с Серегой он не в ладах. Наконец построение. Наш замполит (заместитель командира роты по работе с личным составом) - лейтенант Петров, постоянно говорящий немного в повышенном тоне и через слово вставляющий "бля" (больше я от него толкового мата не слышал) произносит торжественную речь о молодом пополнении, о дружбе призывов (деды сдержанно смеются), об ответственности солдата перед Родиной, зачитывает боевой расчет и объявляет отбой. Мы, духи, направляемся в казарму, сзади кто-то шикает "медленно", но его осаживают - рано пока. Мы ложимся на свободные койки. Самое сильное воспоминание о первой ночи - кто-то рядом храпел и меня все время били подушкой, а потом сапогом по голове. Я ужасался и молчал.

Ночью вошел сержант и объявил, не включая света: "Встречный караул, подъем". Мой сосед - Саня Шибалков, он поднимается и на мой вопросительный шепот объясняет, что 16 рота - конвойная и они поедут сдавать зеков с распределителя на московский поезд.

Сделаю небольшую вставку. ВВ занимаются кроме урегулирования положения в горячих точках и поддерживания порядка в стране охраной ИТУ, конвоем осужденных, выставляют караулы на выездных сессиях и судах. Сейчас с солдат срочной службы эти функции сняты и эти функции переходят к УВД. Слава богу, потому что некоторую часть жестокости в лесных подразделениях я отношу за счет присутствия рядом колоний. Общение, психология и энергетика влияют на молодые умы и души.

* * *

В каждом конвойном подразделении есть рота или взвод, которые и осуществляют конвоирование. В случае неповиновения и массового восстания зеков именно эта рота возьмет спец. средства и пойдет вперед, а сзади будут сидеть мужики-вышкари с АК и в случае чего палить по "гадам-зекам". Иногда зеки сбегают. Обычно их задерживает вышкарь, либо их догоняют в лесу. Зек получает пару пуль по ногам (или нет), им слегка закусывают собаки (чтоб впредь неповадно было), несколько раз прикладом по спине, и сдается в зону. В общем, это практически отработано, а уж от чего он бежал и за что сидит, это другой вопрос.

* * *

На следующий день мы очень быстро встаем, дедам не нравится, встаем еще быстрее, я волнуюсь, не успеваю, сапоги не слушаются. Раздеваемся вначале за 40 секунд, потом за 35. При команде "Отбой" задача духа как можно быстрее выпорхнуть из одеяний (укладывают форму потом), а при команде "Подъем" завернуться в форму, причем проверяется – застегнут ли поясной ремень, пуговицы, крючок и шапка. Не знаю, как где, а у нас деды сразу поставили вопрос ребром, то есть грудью. Залетает один, трахаются все. Ну, мы и начали трахаться, а так как залетали в основном "ручники" (тормоза), то на них кроме репресий падал еще и презрительный интерес товарищей.

После уборки утреннее построение, перед ним можно слетать в туалет, предварительно попросив разрешения у дедушки (потом оказалось, что дедов у нас в роте всего два, оба штабные, и поэтому власть держали еще даже не черпаки, а мыши со стажем, чекисты, но нам в эти мелочи вникать было некогда, мы занимались полетами), затем завтрак. Кормили нас хорошо, да и деды отдавали хлеб и суп. Потом у нас, молодых солдат, начинаются 10-дневные занятия по подготовке к службе. Зачем они проводились, я так до сих пор и не пойму. В первый день мы сходили на жилую зону и записали обязанности часового, так их потом все время и спрашивали. Нам представляется толстый подполковник, это командир 1 батальона. Он похож на дядю Володю из "Спокойной ночи, малыши".

Практически целый день шепчемся, у кого как в ротах, наш сержант закрывает на это глаза, изредко покрикивая на нас для порядку. Он, развалясь на стуле, слушает свою компанию, которая развлекает его интересными историями. Периодически приходят деды, немного издеваются, чуть-чуть стебутся, а в основном травят базары об армии. Мы с жадностью внимаем.

Обед проходит мирно, нас ведут обедать не с ротами, а отдельно. Да, когда мы идем есть с ротой, наша святая обязанность обеспечить ложки, кружки, чайники, поесть раньше дедов, убрать посуду и первыми выстроиться на улице.

Вечером уходим в роту, там холодно. Периодически бегаем исполнять разные мелкие поручения.

Отбой. После отбоя (стремительного рывка в постель) неспеша входят старшие братья по несчастью. Нас поднимают. Васька-писарь, красивый, улыбчивый, высокий и здоровый парень объясняет, что нас нужно прописать. Так было и так будет. Предыдущую ночь мы отдыхали, так положено, а теперь нужно потерпеть. Ко мне подходит Мишка Черненко и бьет мне в грудь. Потом методично пробивает мне фанеру. Боль ужасная. Потом "воробьиная смерть". Вначале кажется безобидным, потом понимаю, что залетел. Начинает обрабатывать мои почки. Потом подлетает Элик Бабаев, с разбега бъет ногой в грудь, я падаю головой о дверь. По грохоту тел понимаю, что остальным не легче. Потом просто со всех сторон. Падаю, поднимаюсь, падаю, поднимаюсь. Деды утешают: "Все так летали". Меня пронзает ощущение какой-то нереальности происходящего. То ли это фильм про армию, то ли сон после "Прыг-скока". Потом все заканчивается. После всего я неожиданно для себя ощущаю слезы на щеках. Дело не в том, что меня первый раз в жизни так избили и я не сопротивлялся, просто обидно. Боялись дагестанцев, "черных", а тут свои славяне. Так я в первый раз очень остро ощутил разницу между уставщиной и дедовщиной. Мои мокрые глаза замечает Бабаич, ведет меня к дедовским койкам, садит на свою кровать. "Ты пойми, все летали, придут ваши духи и вы оторветесь. Это дерьмо и мы все в нем", - утешает он меня. "Он от обиды заплакал", - говорит он Черненко. Элик так и остался неблизким мне, но мировым парнем. Он обладал удивительной чертой характера: он умел не завидовать. Когда я через неделю поехал помощником Васьки в Архангельск, а значит домой, Мишка Черненко по-страшному бил мне в сплетение и шептал в лицо: "Это ты, дух наглый, после месяца службы домой попадешь, а тебя не тащит, а?!" Элик ко всем нашим мелким удачам относился добродушно. Не признавал он только неуважения к нему, и не спускал его никому, в том числе и своему призыву. Он вырос в Армении, а потом его семья эмигрировала в Россию, то есть он - беженец.

Потом все спят. Я поправляю одеяло Сереге Клюкину. "Клюк", он же потом для меня "Палач", пожалуй, единственный человек, по отношению к которому у меня мелькали мысли забабахать ему магазин в его маленькую голову. Он очень хорошо чувствовал чужую боль и был немного сумасшедшим. Вероятно, за его спиной просто толпились злые духи, которые от души обжирались болью. Когда он был пьян, он был невменяем, а так как пил он почти каждую ночь, то я молился, чтобы он был почаще в карауле. Его робкая симпатия ко мне очень быстро переросла в неприязнь. В апреле его перевели за многочисленные залеты на Боровое, и я вздохнул с облегчением. У каждого духа есть свои "враги" и свои "покровители".

На третий день, моя утром пол в канцелярии, я разговорился с лейтенантом Дубровиным, он читает какую-то фантастику, тепло в канцелярии располагает к беседе. Мы вспоминаем общих авторов. Я уже оценил дефицит нормального общения и блаженно слушаю его. Он говорит, что мне неплохо было бы попасть в штаб, так как я уже успел пару раз расчертить какие-то журналы. В этот же день он рассказывает про мои планы сержанту Черненко. Днем мы поем плохо, нам пинают по голени идущие сзади деды и обещают нам вешалки. Забегаем в столовую. Бросаемся за чайником и ложками. Быстро заталкиваем пищу в рот, убираем посуду. Строимся и идем в казарму. Там нас строят в шеренгу и по очереди бьют в душу. Мишка принимается за меня. "Значит от колпака хотел загаситься, в штаб теплый попасть, да?!"- орет он, глядя на меня. "Нет!" "А мне Дубровин про тебя все рассказал, гнида ты поганая!" Входит Васька-писарь. Смотрит на меня. Вид у меня, наверное, жалкий, и он говорит Мишке, чтобы тот отстал. Они с Мишкой друзья. Мишка молча кидает мне кулаки в грудь, я падаю.

Потом уже привыкаешь. Генеральные побоища случались несколько раз в месяц, а про мелочевку и разговоров не было. По сравнению с тем, как досталось нашим дедам, которые застали двухгодичников, мы летали не так уж и много.

Опишу ряд аттракционов, которые добавляют смеха и веселья в армейские будни: