Наступает время нашего первого встречного караула. Патроны нам, как молодым, не выдают, дают пустые магазины, АК-74, рваные полушубки, которые мы наскоро штопаем. Поднимают нас в 24. 00, деды получают патроны. Захар (сержант) строит нас, с нами едет прапорщик, очень толковый и всепонимающий мужик, уже в годах. Каждому свой номер, я от волнения его тут же забываю. Спрашиваю у Сереги Клюкина, он говорит мне, что каждый номер соответствует расположению поста. Мой номер - 5.

Садимся в автозеки, едем. Стекол нет, с нами солдат с собакой. В нашей машине Захар и Серега Чебыкин. Холодно, стучу ногами. Захар начинает петь песни, поет он хорошо. Я подпеваю.

Приезжаем на приемник-распределитель ИТК. Заходим в помещение часового КПП, там тепло и сидит женщина-контрактник. Я, Саня Шибалков и Леха Захаров идем за зеками. Автоматы отдаем. Заходим в помещение для обыска, покрашенное, как и все здесь, в серо-зеленый цвет. Сотрудник ИТК приводит 7 человек. Саня шепчет мне: "Увидишь сигареты, забирай". Я киваю. Подхожу к самому дохлому, начинаю прощупывать шапку, косясь на то, как это делает Саня. Он смотрит на моего зека и вдруг говорит: "Брось его, он опущенный, у него все равно ничего нет, возьми другого". Зек мелко улыбается. Я обыскиваю еще одного здорового мужика, нахожу у него в сумке несколько пачек "Стрелы". Спрашиваю, можно ли взять парочку пачек, он гудит в ответ: "Возьми, браток". Сигареты сразу же отдаю Сане. Выводим их на улицу, ведем в машину. Их считают, загоняют в камеры автозечек. Нам отдают автоматы. Такой безнадежностью и тоской тянет из зоны, что у меня в груди появляется комок.

Долго едем. Я разглядываю зеков. Они просят сигарету, кто-то улыбается, кто-то угрюмо посматривает на наши автоматы. Приезжаем на станцию. Вылезаем, загоняем зеков в специальный загон. Они все сидят на корточках, руки за головой. Нам холодно, но какого им, в их неказистых одежках. Архангельская область, и температура – минус 25. Вообще орем на них постоянно, кто не спешит, помогают сапогом. Я помню одного шумного и приблатненного гражданина кавказкой национальности, в хорошей одежде, залезая в машину он матерился, размахивал руками, потом по дороге постучали ему прикладом от души, вышел смирный. В распределителе зекам в дорогу дают полбуханки черного и 2 копченые селедки в промасленной бумаге.

Ждем московского поезда. По радио объявляют о задержке поезда на час. Мы залезаем в автозечки, там не теплей, но нет ветра. Зеки умирают, им разрешают покурить. Вот и он. До слез, до тоски, до рези в глазах вглядываюсь в пробегающие мимо окна, там появляются сонные лица, стоят бутылки с "колой", свисают руки с верхних полок. О, этот заветный "Архангельск-Москва", "Москва-Архангельск"! Сколько раз я представлял себя не месте этих пассажиров. И никто из них не знает о чувствах, переполняющих меня, они уедут, а я вернусь бояться, летать и опять бояться.

Спустя месяцы, в октябре 94', уже давно служа в Архангельске, я ехал на этом поезде во время положенного отпуска в Москву. Я встал ночью, вышел в кубрик и дождался ее. Станцию "Ерцево". Увидел автозечки, ребят. Духов, Бабаича, мой призыв. И не смог высунуться, закричать, замахать рукой. Хотел и не смог. И сразу все вспомнил. То, чего и не забывал. Когда-нибудь я куплю билет до ст. Ерцево. Пройдусь по ее деревянным мосткам, зайду на КПП, поговорю с солдатом из родной 16 роты о том, сколько ему осталось, и о козле командире роты, и о дураках в правительстве, которые придумали эти 2 года службы. И наверное тогда отпадет эта короста страха и воспоминаний.

Расправляться со своим комплексом я начал в Архангельске. Был у нас сержант, Витька Балашов, здоровенный парень с волосатой грудью. Драться мне с ним – как с ружьем на танк лезть, но по физиономии я ему несколько раз врезал. Он мне тоже, но побольше. В общем, разошлись рыча. Но мое достоинство или гордыня расправили плечи. Вообще на старший призыв обиду держать считается глупо, как бы не по кодексу чести. Так как сам будешь таким же.

Поезд уехал, мои размышления прерывает толчок. "Заснул, что ли, мать твою, пошли". Заводим принятую партию в зечки, едем сдавать. Потом в часть. Сдаем оружие, бушлаты. Отбой. Потом днем выделяется время для сна. За ночь бывает до 3 встречных караулов. Я радуюсь утренним, это "загас" от уборки, новой порции унижений. Репресии вообще идут волнообразно, срабатывает закон "маятника". Иногда поводом служат наши залеты, иногда плохое настроение или пьянка у старшего призыва, а иногда просто просьба ротного приструнить "молодых".

Вообще это была жестковатая, но очень убедительная показательная программа, я насчет зоны. Достаточно близко, чтобы сделать выводы о том, что делать там абсолютно нечего. Как-то раз я разговорился с моим ровесником, или чуть постарше, ехал он на Боровое, к "полосатикам", ехал на "червонец", это он сообщил мне сам, а уж со слов его "товарищей" я понял, что он уже "козел", "опущенный". 10 лет опущенным в зоне! Государство сполна дало ему шанс исправиться и стать нормальным человеком. Таких и выгоняют на проволоку, проверяя крепость ограждений и реакцию солдата. И солдат, конечно, реагирует.

История N 1.
Стоит солдат на вышке. К нему подходит зек, да и говорит солдату: "Солдат, а солдат, дай сигарет, а я тебя развлеку". Солдат подумал и говорит: "Идет. Вечером приходи". Вечером солдат заступает на пост и ждет. Зек приходит, приводит второго зека и кричит солдату: "Давай сигареты, сейчас смеяться будешь". Кинул солдат сигареты и ждет. А зек снял штаны у второго и начинает его иметь в задницу, и солдату кричит: "Ну как, смешно?" Солдат вызывает караул.

История N 2 (состоящая из более мелких историй)
Все хотят быть свободными. И за, и перед проволокой. Один залезает на сосну на производственном объекте и сидит там 5 суток. Зимой. Другой прорывает многометровый ход, на котором проваливается солдат из наряда. Третий берет деньги, выпускает зека и уходит сам. Обоих ловят, обоих садят. Четвертый уходит в поселок, расстреливает коммерческий ларек. Пятый просыпает зека, увольняется, женится, зека ловят, он – убийца, по журналу узнают, кто стоял, и опять оба сидят. Шестой, сидя в дежурке, берет пистолет у прапорщика из кобуры и, балуясь, стреляет в фанерную стену и убивает хозяина пистолета. Список без начала и без конца.

* * *

На 4-й день пребывания в роте Васька, посмотрев на мои художества, отводит меня в штаб, где (о, кайф!) тепло. Там я знакомлюсь с прекрасным человеком майором Равненко. Оказывается, завтра я еду с ним и Васькой в Архангельск, мы везем какие-то планы и схемы. В Архангельске штаб управления дивизии ВВ. Я чуть не схожу с ума от радости. А ведь был и больше вне дома. Весь день я копирую какие-то чертежи. Ночью еще раз получаю от Черненко. Веселый он все-таки парень. Тогда я начинаю проникаться мыслью, что все это рок-н-ролл, и что со всем этим нужно что-то делать. И чем быстрее, тем лучше.

На следующий день собираем чемодан, готовим чертежные принадлежности, я – помощник старшего писаря-чертежника, то есть Васьки. Выходим за КПП, Васька расстегивает мне крючок. "Давай, расслабься!"- одобрительно говорит он и улыбается. У меня с новой силой вспыхивает ответная реакция, ведь благодаря Ваське я сейчас иду по ночному поселку к вокзалу. Поезд в 1.15. Я волнуюсь, майор меня успокаивает. Залезаем. Господи, я в поезде. Это перестук колес, спящие пассажиры. Дорога! Васька с Равненко ложатся спать, я еще часа три стою в тамбуре, прижавшись к стеклу лицом. Я ЕДУ ДОМОЙ!

Утром встаем, станция Исакогорка, через 15 минут Архангельск. Мост. Это Северная Двина. Едем к штабу дивизии, нас не встретили, едем на автобусе.

Приехав, мы с Васькой сразу раздеваем шинели во взводе МиТО. Васька с кем-то болтает. Наверху я сразу путаюсь в кабинетах. Васька знакомит меня с писарем дивизии – Андрюхой Ферапонтовым. Я думаю, вот бы где мне служить. Он загружает компьютер, простую ЕС 1841, для меня тогда вещь еще абсолютно загадочную. Там и другие писаря, из всех частей дивизии. Моего призыва только один, крепкий парнишка в очках, его зовут Шурик. Еще 2-е Васькиного призыва. Один – дед. Мы чертим схемы. Я постоянно смотрю на часы. Еще в Ерцево капитан Уткин, заместитель начальника штаба, звонит мне домой по военному коммутатору и я говорю родителям, что приеду. Часов в семь вечера Равненко не выдерживает больше моего горящего взгляда и выписывает мне увольнительную записку до 8.00 утра. Я бегу домой.

Меня уже ждут. Я раздеваюсь и все округляют глаза. То ли с диеты, то ли с каш, но никак не с обжорства я стал толстым. Мои круглые щеки и лысая голова приводят меня в смущение. Я тут же бросаюсь к столу (срабатывает рабская психология), ем, ем, ем. Потом рассказываю. Прячу от родителей желтую грудь, скрываю кровавые подробности, незачем им волноваться. Одеваюсь в гражданку, иду к Саньке Шалину, моему старому приятелю. Пью чай, внимаю новостям. Потом домой, ванна (!!!), музыка, рассматриваю фотоальбомы. Как давно это было, бразилька Марта, ночные беседы с Геббельсом и Артемом, съемки, учеба, диплом, бригада. Пытаюсь схватить как можно больше, ведь я здесь окажусь еще не скоро. Кто же знал, что я через неделю опять поеду в Архангельск, с этими проклятыми благословенными планами. Сон. Утром завтрак, глоток воспоминаний – и в путь. Приношу Ваське кулек с едой из дома. Равненко сердитый, планы нужно переделывать. У меня впереди еще путешествие назад.

Так и потекла моя армейская жизнь. Днем я сидел в штабе, с Васькой и Ровненко, учился писать тушью и чертить, бегал мыть кружки и ложки, ночами ездил во встречные караулы. Были и плановые караулы, когда мы получали ПМ и дубинки, и ехали по всем отдельно дислоцированным батальонам собирать осужденных. Там в основном и совершались сделки по купле-продаже мелкого ширпотреба. Доски, блокноты всех размеров, выкидухи и "охотники" (огромные ножи с наборными ручками), – на эти вещи фантазия у зеков была неистощима. Можно было заказать размеры и внешний вид ножей. Из стирательных резинок зеки делали твой личный штамп, из дерева – скульптуру. На зонах были "коммерческие колпаки", негласно объявленные местом возможной купли-продажи.

Периодически нас поднимали по тревоге. Нужно было нырнуть в обмундирование, что нам, духам, было сподручней, по дороге застегнувшись, добежать до каптерки, получить вещмешок, каску, потом подсумок, 2 магазина, штык-нож, автомат, противогаз, и ломиться на плац строиться со своей ротой. Попробуй не успей. Потом иногда следовала пробежка с периодическим натягиванием противогазов. Так как дело происходило под утро, дальше следовала уборка. Подъемы по "Тревоге" обычно бывали с приездом комиссии.

В середине февраля у нас событие. Мы переезжаем из-за ремонта жить в первую роту. Вначале радостно, там мы иногда не моем, но когда выясняется, что ночью нас поднимают и деды 1 роты, радость улетучивается.

Ночью иду с одним парнишкой в туалет, там курят пьяные деды из автороты. Мы в сапогах и нижнем белье, сверху накинуты шинели. Нас долго валяют в замерзшем дерьме (туалет отдельный и расположен на улице), холодно. Потом пробивают фанеру ногами. Кажется, что проходит вечность, мой приятель сбегает, меня отпускают.

Вообще туалет закреплен за 16 ротой, и убираем его раз в 2 дня мы – духи 16 роты. Там подразумеваются дырки, но они давно замерзли и все содеянное приходиться отдалбливать лопатами. Потом выбиваем замерзшую мочу и выкидываем все это в сугробы и в дырки в стене. Шинель и сапоги покрываются ледяной крошкой, она потом тает и все это невыразимо благоухает в казарме. Потом, в апреле, мы все накопленное будем забрасывать в ЗИЛ. Не самая благодарная работа.

* * *